Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Александр Дюма

Он взял перо и написал:

«Сэр Уильям Гамильтон, посол Его Величества короля Британии, и леди Гамильтон, его супруга, имеют честь приветствовать господина Тальмá и выразить желание сегодня вечером увидеть его в роли Тита. Все наши усилия нанять ложу оказались тщетными, и потому мы вынуждены, рискуя показаться назойливыми, прибегнуть к помощи господина Тальмá и просить у него два места в зале, каковы бы они ни были, лишь бы только ими могла воспользоваться леди.

— Вы беретесь отправить это письмо господину Тальмá? — спросил сэр Уильям хозяина гостиницы.

— Разумеется! Нет ничего легче.

— А доставить нам ответ?

— Охотно, милорд, — отвечал хозяин. — Чтобы быть уверенным, что поручение выполнено с толком, я отправлюсь туда сам.

И, не ожидая, пока мы выразим свою благодарность, он удалился с письмом.

— Право же, — пробормотал сэр Уильям с некоторым сожалением, — надо признать, что французы очень вежливый народ. Какая досада, что они так легкомысленны!

Лорд Гамильтон был в ту минуту далек от предположения, что весьма скоро французы «исправятся», разом избавившись от того качества, за которое он их хвалил, и от того, в котором он их упрекал.

Через полчаса наш хозяин вбежал, сияя: в руке он держал записку.

— Вы достали ложу? — вскричала я, увидев его.

— Вот она! — отвечал он, помахивая запиской над головой.

Я взяла у него листок; на нем были написаны от руки следующие слова:

«Пропустить в мою ложу.

А ниже стояло:

«Вход для артистов».

Ликуя, я завладела драгоценной бумажкой.

— Погодите! — сказал сэр Уильям. — Это еще не все: Тит оказывает нам честь, ответив на наше послание.

— А, посмотрим!

И я прочла:

«Гражданин Тальмá в отчаянии от того, что лишен возможности предоставить знаменитому сэру Уильяму Гамильтону и леди Гамильтон другую ложу, кроме своей собственной, расположенной на сцене. Но, какова бы она ни была, он отдает ее в их распоряжение с чувством глубокой признательности, что вы соблаговолили вспомнить о нем.

Невозможно было найти более совершенную форму благопристойного ответа.

Нечего и говорить, что точно в половине восьмого мы были в театре. У входа нас ждал швейцар. Он провел нас через сцену и пропустил в ложу.

Было сразу видно, что тот, кому она принадлежала, вложил в ее убранство все кокетство, на какое способен человек искусства. Одну из стен полностью занимало большое зеркало; кресла были обиты турецкой тканью с золотым шитьем. Эта ложа напомнила мне мастерскую Ромни в миниатюре.

Я была счастлива возможностью оказаться на сцене, она радовала меня вдесятеро больше, чем если бы мы были в зрительном зале, пусть даже в самой королевской ложе.

Нетерпеливо ожидая, когда поднимут занавес, я тем временем наблюдала другой спектакль, в своем роде еще более любопытный, нежели трагедия. Он разыгрывался здесь, за кулисами.

Актеры, собравшись, говорили о своем собрате Тальмá и гадали, какой новый эксцентричный костюм он позволит себе на этот раз. Эксцентричностью они называли те немалые и в высшей степени ученые изыскания, которые Тальмá вел ради приближения театральных постановок к исторической достоверности.

Наконец прозвучал колокольчик, раздались три удара, возвещающие начало спектакля, режиссер удалился, и занавес поднялся.

Должна признаться, что, когда в первой сцене второго акта появился Тит, у меня вырвался крик восхищения. Казалось, на сцену выступила ожившая римская статуя.

Всего великолепнее была голова: волосы, коротко остриженные и завитые на античный манер, увенчаны золотым лавровым венком; пурпурная накидка, небрежно накинутая на плечи, не стесняла движений, позволяя актеру принимать самые эффектные позы, — все это накладывало совершенно особый отпечаток на его внешность и побуждало зрителя мысленно переноситься на семнадцать веков назад.

Все прочие артисты рядом с ним казались масками.

Роль Береники исполняла, насколько мне помнится, молодая красивая артистка по имени г-жа Вестрис; на ней был костюм в старом духе с фижмами и напудренный парик.

Когда актриса появилась в четвертой сцене второго акта и оказалась лицом к лицу с Титом, она сначала изумленно отшатнулась, потом ее стал разбирать неудержимый смех, с которым ей насилу удалось справиться. У Тита были голые ноги и руки, тогда как другие актеры были в шелковых кюлотах и тонких хлопчатых трико.

Тем не менее, она начала, по мере сил вкладывая в свою речь всю душу, декламировать длинный монолог, начинавшийся словами:

Простите, если пыл мой кажется нескромным[25]… —

а кончался так:

Но вы хоть помните меня, мой господин?

Однако, произнеся этот последний стих, вместо того чтобы слушать ответ Тита, она окинула его взглядом с головы до ног, и, когда он в свою очередь заговорил:

О, верьте мне, клянусь бессмертными богами,Что образ ваш стоит всегда перед очами,Разлуке не дано затмить хотя б на часСияние его в душе, что любит вас! —

г-жа Вестрис пробормотала:

— Прости, Господи! Тальмá, но вы же без парика! Без трико! Без кюлот!

Потом, в то время как Тальмá, закончив свою реплику, тихо отвечал ей: «Мой друг, римляне их не носили», она с новой пылкостью продолжала:

Так что же вы? Зачем клянетесь в вечной страсти,Коль холодны уста и в сердце нет участья?

Должна признаться, что я откинулась в глубину ложи и хохотала от души, в то время как сэр Уильям, как знаток античности, с неожиданной для него горячностью встал на защиту таланта:

— Да он же прав! Совершенно прав! Браво, молодой человек! Браво! Вы похожи на статую, найденную в Геркулануме или Помпеях! Perge! Sic itur ad astra![26]

Трагик слегка поклонился нам в знак признательности.

— Что это за люди у тебя в ложе? — неприветливым тоном осведомилась г-жа Вестрис в паузе между репликами.

— Английские артисты, — отвечал Тальмá с легкой улыбкой, которую зрители могли принять за еще один знак любви Тита к Беренике.

— Да, да, именно артисты, господин Тальмá! — вскричала я, хлопая в ладоши. — Вы правы, мы тоже артисты!

Выход Тита вызвал у меня еще более бурные рукоплескания. В этом эпизоде, полном одновременно смятения, любви и достоинства, молодой трагик был бесподобен.